Психолог Светлана Чунихина: Охота на ведьм, поиски "сильной руки" и самоцензура в обществе - все это естественно для воюющей страны
МИХАИЛ КРИГЕЛЬ - 12 СЕНТЯБРЯ 2022, 05:30 / pravda
ФОТО: ДМИТРИЙ ЛАРИН
Как преодолеть психологическое истощение и сохранить способность сопротивляться?
Что кроме ненависти к врагу помогает нам не потерять ресурс сопротивления?
Почему после нескольких месяцев консолидации мы вернулись к разброду и обливанию друг друга грязью?
Пора обращаться к психологу с симптомами посттравматического стрессового расстройства можно ли еще подождать?
Эти вопросы каждый из нас сегодня задает себе чаще, чем получает ответы.
"Наша жизнь сейчас плоская, она состоит из новостей и простых переживаний. В этой войне много того, что мы чувствуем, но пока не можем до конца ни понять, ни объяснить словами", - говорит Светлана Чунихина, политический психолог и заместитель директора Института социальной и политической психологии НАПН Украины.
Она была среди тех, кто работал над первым с 24 февраля 2022 года всеукраинским исследованием психологического состояния населения. Его результаты будут обнародованы 12 сентября.
Светлана Чунихина рассказала "Украинской правде", в какой точке проживания травмы войны мы находимся, что ждет нас после выхода из посттравматического стрессового расстройства, зачем мы "охотимся на ведьм" и запрос на какую власть будет в Украине после войны.
"Желание "сильной руки" и страх отдать кому-то слишком много власти - постоянные векторы украинского общества"
− Как изменялось отношение украинского общества к власти с 24 февраля 2022-го?
− С нами происходило все, что должно происходить в такой ситуации. Сначала была предельная мобилизованность и сплочение вокруг лидера, причем не формальное, а по существу эмоциональное. Вокруг фигуры Зеленского сплотились даже непримиримые его критики.
Начиная с апреля, консолидация общества начала ослабляться. И здесь тоже нет ничего неожиданного – это следующий этап обитания травмы войны и экстремального периода жизни.
Мы возвращаемся к естественному для нас отношению к власти. По привычке или исторической памяти свою власть мы традиционно воспринимаем, во-первых, не совсем как власть, во-вторых, не совсем как свою. Она ощущается нами как нечто чужое, внешнее по отношению к обществу.
Вот где-то там, убеждены мы, власть правильная и настоящая, которая вырастает изнутри общества, а не сваливается ему на голову. Бориса Джонсона , например, у нас все любят, хотя англичане его на дух не переносят.
− Означает ли переход от консолидации к разброду, что мы психологически адаптировались к войне?
− Не столько адаптировались, сколько притупилось чувство опасности. Сейчас угроза, исходящая от России, иллюзорно кажется меньшей, мы к ней привыкли, насмотрелись на них и поблизости, и издалека. Это привыкание искажает перспективу и смещает агрессию – с внешнего врага на внутреннего.
Это опасно, потому что, во-первых, российская угроза никуда не исчезла. А во-вторых, смещение фокуса нашей агрессии разъедает социальные связи внутри украинского общества.
Что хорошее в таких изменениях – то, что мы не застряли на первых шоковых фазах. Это самое плохое, что может произойти с человеком, проживающим травму. Наше состояние меняется, мы в динамике: от шока из-за отрицания и торга – в сторону принятия войны как новой реальности.
– Ежедневные видеообращения Зеленского позволяют проследить в динамике происходящее с ним. Как он менялся за полгода?
– Я бы сказала так: война позволила ему проявить качества, для которых до сих пор не было места в украинской политике. Украинская политика – это такая вязкая среда, которая пережевывает, перемалывает, лишает индивидуальности, делает человека серым и неинтересным.
С 24 февраля мы увидели у Зеленского качества, которые не ожидали увидеть и поэтому нам кажется, что он изменился.
Думаю, говорить о таких изменениях еще рановато – он пока в середине испытания. Причем, испытания у него сейчас два – войной и славой. И еще неизвестно, что по этому разрушительнее для его личности.
Судить о том, что с ним происходит, лучше не по отрежиссированным роликам, а по тем моментам, когда он срывается, теряет контроль над собой, из-за усталости говорит то, что не должен говорить.
Таким истоком я воспринимаю его слова в интервью The Washington Post о том, что, если бы государство рассказало своим гражданам о неизбежности полномасштабного вторжения, страна теряла бы семь миллиардов долларов в месяц с октября прошлого года. Понятно, что, прочитав такое, украинцы почувствовали себя преданными.
Напрашивается метафора из семейной жизни: думаешь, что вы с партнером одна команда, а потом оказывается, что в тебе видели только ресурс для достижения своих целей.
Если говорить о невербалике, в одном из недавних обращений есть красноречивый момент: когда он говорит об Урсуле фон дер Ляйен , то сжимает-разжимает кулак. Я бы сказала, что у него очень противоречивое отношение к ней и, вероятно, к теме европейской поддержки. Очень много агрессии, которую приходится сдерживать. Но и благодарность тоже есть.
СКРИН С ВИДЕО
Вообще его затапливает злость и ненависть сейчас. Он полностью ушел на войну. Видно, что он много времени проводит в общении с военными, за ним можно легко считывать круг общения – он перенимает привычки окружения.
Теперь он не совсем политик. Президент-комбатант. Не знаю, в будущем ли это глубоко укоренится в его личность – посмотрим.
– Согласно июльскому опросу КМИС , 58% респондентов считают, что для Украины сейчас сильный лидер важнее демократической системы, а 62% уверены, что во время войны нельзя допускать даже конструктивную критику действий власти. Значит ли это, что в обществе растет запрос на "сильную руку" ?
– С "сильной рукой" не все так просто. Да, идет война, и закономерно, что любые намеки на политические конфликты внутри воюющей страны вызывают сильное чувство тревоги.
Но это не новость – "сильная рука" по-прежнему фонила во всех опросах.
При этом другой постоянный вектор украинского общества – страх отдать кому-то слишком много власти. Этот сильный и живущий страх в большей степени определяет политическую динамику, чем тяга к "сильной руке".
Люди заявляют, что хотят "сильную руку", но как только появляется даже намек на то, что кто-то получит слишком много контроля над их жизнью, начинают протестовать. Таков вот конфликт деклараций и реальности. По крайней мере, так происходит с 2004 года, когда началась гражданская эмансипация.
"Самое важное для нас - несмотря на истощение, сохранить способность сопротивляться"
− В какой точке проживания травмы войны мы как общество находимся в середине сентября 2022-го?
– Мы впервые в ситуации, когда испытание такой силы касается и каждого, и всех одновременно. Люди отдают себе отчет в новой реальности, в которой не знают, когда и куда прилетит, сколько времени эта угроза будет продолжаться, как обезопасить себя. Седьмой месяц не закрыта базовая человеческая потребность – в безопасности.
В настоящее время в обществе чувствуется истощение. Это видно и на индивидуальном уровне, и на коллективном. Накопленные ресурсы и опробованные в первые месяцы войны стратегии адаптации не работают.
Это тяжелая ситуация. И сегодня нужно думать о том, как сохранить способность сопротивляться. Самое важное для нас сейчас – способность сопротивляться.
– Как преодолеть истощение?
– Первое направление – заботиться о себе. Спать, есть, отдыхать, заряжаться положительными эмоциями.
На это нужно смотреть не как на эгоизм, а как способ сделать вклад в победу. Остаться в строю не усилием воли, а потому, что у тебя есть на это силы. Самопожертвование – вещь хорошая, но на длинных дистанциях она выводит дееспособного активного ресурсного человека из строя.
Второе направление – осознавать, что с тобой сейчас происходит. Понимать, почему ты проходишь в этот момент, что впереди, что ты способен контролировать, а что будет происходить независимо от твоей воли. Максимальное сознание.
– Ненависть к врагу – важный ресурс сопротивления, но не единственный. Какие еще внутренние ресурсы мы пока слабо используем?
– Ненависть рутинизируется так же, как и рутинизируется война. Поэтому не думаю, что ненависть – это основное топливо для нашего сопротивления и острейшее чувство сегодня. Скорее, это нечто фоновое.
Из других ресурсов за полгода возникло чувство собственной силы. Появилась солидарность, чувство принадлежности к сообществу, которым можно гордиться.
Мы недавно проводили фокус-группы и услышали то, что раньше никогда не слышали – гордость. Быть украинцем – это принадлежать к сообществу, вызывающему в мире положительные эмоции. Это тоже ресурс. Терпимость к неопределенности – тоже ресурс, причем тренированный.
– В Украине война идет с 2014 года, и тогда же начали говорить о ПТСР – посттравматическое стрессовое расстройство . Очевидно, что в 2022-м уровень этой травмы глубже и шире. Как и сколько времени мы будем из нее выходить?
– Есть три пути выхода из травмы, когда человек приходит в себя и начинает осознавать пережитое.
Первый – все возможные варианты патологических реакций и расстройств. Те же ПТСР , о которых все любят говорить и у себя диагностировать. Такая перспектива может затронуть половину населения и даже больше.
Исследование психологического благополучия, проведенное совместно с Благотворительным фондом адаптации к мирной жизни "Майнди" и исследовательским центром "Кантар Украина", показывает, что около 57% городского населения находятся в зоне риска развития ПТСР.
Среди прошедших через войну комбатантов, по данным международных исследований, до 20% могут сталкиваться с ПТСР в тяжелых формах – с бессонницами, флешбеками. Для тех, кто получил тяжелые ранения или инвалидизацию, риск еще выше – 30% и больше.
А поскольку простреливается вся территория Украины, дополнительный стрессор для военных – это ощущение, что их близки не в безопасности. То есть, военные сталкиваются с угрозой не только своей жизни, но и с угрозой жизни близких. Это усугубляет стресс, и поэтому в нашем случае охват симптоматикой ПТСР среди военных может оказаться шире, чем показывают исследования по другим войнам.
Так что с психологически тяжелыми последствиями травматического и стрессового влияния войны будет много работы.
Второй путь выхода из травмы – когда ничего не происходит. Проходя через травму, люди вытесняют ее, хоронят в погребе или на чердаке внутренней жизни. Когда это все заканчивается, начинают жить прежней жизнью, как будто ничего не было.
Третий путь – посттравматический рост. Это когда встреча с травматическим переживанием заставляет человека раскрывать невиданные свойства. То есть форсирует личностный рост. Человек становится сильнее, зрелой, мудрой личностью.
"Охота на ведьм – это попытка облегчить свою боль за счет другого"
– Какие долговременные последствия коллективной травмы войны могут ожидать украинское общество?
– Производительный потенциал сократится. Многие люди фактически будут инвалидизированы и потребуют специализированной помощи.
Будут эффекты, связанные с ростом преступности и других девиантных вещей. Мы это увидим и в семьях и на улицах.
Наверное, еще некоторое время мы будем предъявлять друг другу счета, охотиться на ведьм, искать виновных.
Политические последствия могут быть также патологическими. Всплеск популизма, другие искривления оптики избирателя. Боюсь, что мы разучимся отличать политиков, способных предложить то, что нам нужно, от тех, кто обещает то, что мы хотим.
– "Охота на ведьм", о которой вы говорите – обратная сторона консолидации перед лицом абсолютного зла. То же было, например, в США после 11 сентября 2001 года. Нам пора этого бояться?
– Мой ответ – нет, пока не время.
Как только появится намек на то, что охота на ведьм будет институционализирована, то есть станет частью государственной политики, тогда это будет страшно. Сегодня у нас ловят диверсантов, шпионов и коллаборантов, но не за взгляды, а за их конкретные действия.
Что касается психологического механизма охоты на ведьм в обществе, то он очень прост. Мы все ранены и нам нужно утешение. И мы тыкаемся, как слепые котята, ища тех, кто может нас утешить. И никто не может нас утешить, потому что вокруг такие же раненые горем и болью люди.
Не получая удовольствия, мы начинаем фрустрировать из-за того, что нам больно, и нет обезболивающего. И от этого возникает раздражение, которое нужно куда-нибудь выплеснуть. Это как у ребенка – ты бежал, споткнулся о ножку стула, упал, разбил колено до крови и тебе нужно ударить стул, чтобы вернуть ему свою боль.
Сейчас мы возвращаем друг другу боль. Это не идеология государства и не его политика – это крики людей, которым больно. Неотрефлексированная попытка облегчить свою боль за счет ближнего.
− Наше информационное поле сегодня больше похоже на минное. Мы обложили себя системой табу – тем, которые обсуждать "не ко времени". Для общества стали чувствительны почти все темы, где мы можем выглядеть не благородными рыцарями на белых конях. Не попадаем ли мы в ловушку, расставленную нами самими?
− Представьте себе человека в лихорадке: организм атакован инфекцией и борется с ней. Все, что ему нужно – продолжать бороться. Можно, конечно, предложить человеку в лихорадке порефлексировать о природе инфекции. Наверное, даже получится какая-нибудь рефлексия, но лихорадочная, и с болезнью она вряд ли поможет справиться.
Все, о чем вы говорите, я воспринимаю как задачу после войны. Осмысление тех моментов, где мы оказались не "в белом", какие темы для нас табу, и хотим ли мы, чтобы они и дальше оставались запрещенными. Это все рефлексивные процессы, на которые нет ни внутренних ресурсов, ни общественного запроса.
Можете закидывать меня камнями, но я действительно считаю, что они "не ко времени". Не потому, что мы должны потакать своим нарциссическим инстинктам, хотя эти мотивы сейчас тоже прорываются. Но бороться с собственным несовершенством, пока идет война – за этим нет перспективы, ресурсов, времени. Этические аспекты сегодня важны, но исключительно с точки зрения того, насколько мы готовы и способны сохранять солидарность.
− Сегодня часть украинского общества существует в реальности фронта с его правдой, другие – в реальности тыла с проповедями Арестовича. Рано или поздно эти две реальности встретятся и посмотрят друг на друга. Сможем ли мы общаться на одном языке?
− Это одно из испытаний, которые мы должны пройти после войны. Готовы ли мы к этому, достаточно ли зрелое общество, есть ли у нас все необходимые инструменты для диалога? Конечно, нет. Ни навыков, ни инструментов. Мы плохо умеем говорить с теми, чей опыт и картина мира отличаются от наших собственных.
Но если мы хотим иметь перспективу, придется этому учиться. В этом ничего невозможного.
Во время войны миры не только расслоились, но и перемешались – ранее герметично закрытые друг от друга. Фронт перемешивает разных людей, тыл – у нас миллионы переселенцев. И это один из ресурсов, которые мы должны активизировать, когда встретятся реальности, о которых вы говорите.
В том же исследовании, о котором я упоминала, мы увидели такую картину. Люди способны ощущать благодарность и солидарность с общинами, принявшими их во время войны. Однако эта солидарность – несколько созерцательное свойство.
В ней пока что мало действенного компонента – готовности взаимодействовать с людьми других сообществ, разруливать конфликты, быть одной командой. Этому всему придется обучаться.
"Этические аспекты сегодня важны, но исключительно с точки зрения того, насколько мы готовы и способны сохранять солидарность"
− Запрос на какую власть будет в Украине после войны?
− Ответ на ваш вопрос будет находиться на оси "свобода - контроль". Чем удовлетворительнее для нас окажутся итоги войны, тем дальше мы сможем двинуться в сторону свободы. Потому что свобода – это ресурс, который мы ожидаем для развития. Так или иначе, мы все боремся за свободу, хотя у каждого из нас свое представление о ней.
И другой полюс на этой оси – контроль, он тоже есть. Чем больше результаты войны будут отличаться от наших ожиданий, чем больше людей почувствуют себя пораженными и бессильными, захотят отомстить хоть кому-то, наказать хоть кого-то, получить защиту любой ценой, тем дальше мы продвинемся по этой шкале в сторону полюса "контроль".
Михаил Кригель, УП
Komentarų nėra:
Rašyti komentarą